— Благодарю вас. Вы узнали все необходимое, — и потянулся было к своим бумагам.

Гэм поспешно шагнула вперед и вскинула руки. Лавалетт встал.

— Сегодня случилось вот так… Не волнуйтесь, не надо… Сегодня вот так, а уже завтра вы опять замыслите предательство… Это всегда причудливо переплетается. Да, наверное, так и должно быть… иначе… — Он на мгновение нахмурил брови, потом тряхнул головой и обнял ее за плечи.

Странное счастье, в котором смешались бессилие и упрямство, нежность и ненависть, охватило Гэм. Она прижалась к Лавалетту и, уткнувшись лицом ему в плечо, прошептала:

— О, как я тебя люблю…

— Я предположил, что переговоры с англичанами зашли уже весьма далеко и попытки переубедить мексиканца результата не принесут, а потому просто распорядился перевести на его счет названную вами сумму. Причем исключительно ради вас — в ином случае я скорей всего не стал бы этого делать, ведь таким образом подозрение, безусловно, очень легко направить во вполне определенную сторону.

— Какое подозрение?

— В краже. Сегодня ночью тамил выкрал планы мексиканца. Их важность так велика, что я вынужден был прибегнуть к насильственной покупке.

— Планы у вас?

— Да, теперь остается только их вывезти. Пароходом отсюда уже не выбраться. Спустя час после похищения мексиканец оповестил секретные службы. Все отплывающие пароходы находятся под надзором. Через три дня он получит деньги. Мы к тому времени должны быть в глубине материка.

— Зачем вы это делаете?

— Да, зачем… что за вопрос… Все эти «зачем» и «почему» наводят скуку.

— Шпионаж карается очень сурово.

— В том-то и штука. Именно поэтому. Характер занятия сугубо случаен. С таким же успехом я мог бы руководить экспедицией в Конго. Но там имеешь дело с одними только неграми, и опасность больше затрагивает внешнюю, физическую сторону, нежели духовную. Там достаточно запастись огнестрельным оружием — здесь нет. Опасность, риск рождают сильные эмоции… Обыватели затерли это выражение, и звучит оно по их милости так убого… Только здесь еще осталось множество напряженных ситуаций, и опасных закавык, и сложностей… все прочее для меня значения не имеет… Ну вот, наконец стало прохладнее… Давайте-ка поедем за город…

Уже стемнело, когда Лавалетт далеко на шоссе развернул автомобиль и на полной скорости погнал обратно. Неожиданно фары выхватили из угольно-черной каши мрака известково-белые стены. Лавалетт притормозил:

— Кладбище… Вы еще не видели его…

За этими стенами лежали могилы, отрезанные от мира эонами вечности. Тысячезвездный купол ночного неба распростерся над ними. Луна была на ущербе, но давала достаточно света, чтобы различить окрестности.

Лавалетт взял Гэм за локоть, обвел рукой могилы.

— Индийцы верят в переселение душ. Эта идея намного доходчивее, чем россказни наших священников. И все же кладбище неизменно умиротворяет все мысли. Последнее слово всегда за ним. Человек угадывает тщету противоборства и отступается.

— Непонятно, — сказала Гэм.

Под ее ногой хрустнула ветка. Вздрогнув, она отпрянула. Что-то громко зашуршало. Лавалетт нагнулся — в руке у него была ящерица. Чешуйчатое тельце извивалось меж пальцев, маленькая острозубая пасть вдруг открылась, издав странный квакающий крик. Лавалетт посадил ящерку на землю.

— Здесь конец всего. И мы теряем почву под ногами. То, что здесь охвачено тленом, прежде, до нас, дышало и жило, как мы. Примириться с этим нельзя. На такое способен лишь тупица, который понятия не имеет о проблемах своего бытия. Он прячется за стеной почтенных, солидных понятий, а в логике, с какой всякое бытие подвержено смерти, умудряется вычитать закон, который увязывает с несколькими фразами своего символа веры и мировоззрения, тем себя успокаивая. Какой смысл — знать это? Но тот, в ком жизнь струится алым потоком жаркой крови, при слове «смерть» всегда будет стоять на краю бездны. Для кого жизнь безмерна, тот и здесь не ведает меры.

— Возможно ли произнести это слово — и не призвать ее? — прошептала Гэм.

— Смотри! — Лавалетт оттолкнул Гэм от себя. — Вот ты стоишь здесь, облитая светом, вот твои руки, губы, глаза, и взгляд, и ноги, которые тебя несут… Но там, внизу, уже растет вожделение, тянется к тебе, хочет схватить, ждет, подкарауливает… Оно чудовищно терпеливо… оно — сама земля, которая врастает в твои ноги, зовет, хочет утянуть тебя вниз… она уже разрыхляется под тобой на тысячи атомов… разве ты не чувствуешь, как почва поддается, уступает… ты тонешь…

Гэм бросилась к нему, дрожа припала к его груди.

— Что ведомо тебе о трупах там, внизу?.. Над могилами блекло светится тлен, он поднимается из склепов и слоится над ними, душный, сырой, жуткий… они теснятся вокруг… но в нас еще прячется жизнь, еще бьется пульс… Ты же чувствуешь… Твои теплые руки обнимают меня за шею… Твое дыхание — жизнь, твои губы — бытие… Иди сюда, поближе, мы защитим друг друга…

Гэм припала к нему, обняла, крепко-крепко, словно хотела раздавить…

— А вон там, видишь? Яма… Могила провалилась. Гроб истлел и распался… земля обрушилась в пустоту, глухой стонущий звук в ночи… Видишь, тучные могилы наползают на это место, неумолимо выдавливают из почвы тошнотворную влагу… Туманы бесстыдно елозят по земле, просачиваются внутрь, к костям и скелетам… видишь это колыхание над ними, это мерцание и свечение — непрожитая жизнь витает над могилами, беззвучно, тихо, до ужаса безмолвно…

Гэм прижалась лицом к его шее, не смея оглянуться.

— Иди ко мне, я хочу удостовериться, что мы живы. Там все безмолвно, и это смерть… А мы кричим, кричим… Кричать — значит жить, и мы живы… Теплые, с текучей кровью… Ну же, иди ко мне… твое дыхание, твоя кожа… Что это?.. Долой! — Он срывал с нее одежду. — Долой!.. Вот она… твоя кожа… твой ритм, твоя жизнь… Я смеюсь над смертью… — кричал Лавалетт, раздирая платье Гэм и швыряя клочья на могилы. — Жрите и безмолвствуйте, таращьте свои неутешные, злые очи… Я принимаю вызов… Пенный вал увлекает меня ввысь… Я кричу жизнью в ваши омуты… Рычу жизнью… повергаю вас ниц…

Лавалетт тащил Гэм по дорожкам меж могил, споткнулся — и оба упали. Он прижал ее к земле, а сам приподнялся на руках.